Елена Долгопят

Я закончила ВГИК в 1993 году, сценарный факультет. Что делать дальше – не представляла. Показала свои сценарии тем и этим, отклика не было. Я вообще жила тогда в глухом мире. Он меня не слышал. Я была человек-призрак, абсолютно не приспособленный к серьезной, взрослой жизни с ее конкурентной борьбой. Олег Аронсон (когда-то мы с ним учились прикладной математике) надоумил меня попроситься в Музей кино, авось примут. Если бы не Олег, я бы не догадалась.

В сентябре 1994-го я набралась храбрости и пришла в Музей. Сделала головокружительную карьеру от лаборанта до заведующей рукописным отделом (сегодня, 15 февраля 2011 года, в моем хозяйстве 154 обработанных архива, больше тридцати ждут своей очереди). Я благополучно сочиняю свои рассказы, их печатают в «толстых» литературных журналах; по моим сценариям сняли три фильма, один из которых смотреть невозможно, а два других чуть-чуть похожи на кино. Я готовлю научные публикации для журналов «Кинограф» и «Киноведческие записки». Жизнь удалась.

Если бы меня спросили, почему я здесь работаю столько лет, что меня в Музее держит, кроме собственно работы, которая и в самом деле бывает увлекательной (время от времени), я бы ответила, что держат меня люди. Самое главное сокровище Музея кино – люди, которые в нем работают. Наверно, это странно звучит по нынешним временам, но я до сих пор дружу с людьми, с которыми меня свела судьба в Музее кино. Многие давным-давно ушли из Музея по разным своим причинам, но связь – не прерывается. Музей нас сделал кем-то вроде родственников. Мы переписываемся, созваниваемся, встречаемся. Бог мой, мы даже думаем друг о друге!

Первый человек, которого я увидела, когда пришла в Музей, был Джеймс Манн. Он тогда учился в Лондонском университете и приехал к нам на стажировку. Работал в отделе анимации у Светы Ким и Бориса Дмитриевича Павлова. Джимка был совсем юный и говорил с мягким, едва уловимым акцентом. Мне запомнилось, как слякотной московской зимой он, чтобы не наследить в Музее, снимал свои огромные ботинки и ставил их на газету. Газета мгновенно промокала. Большой, розовощекий Джимка и маленькая Светочка ходили вместе в РГАЛИ переписывать дневники Цехановского. Как англичанин ухитрялся разгадывать его почерк, не представляю.

На Рождество Джимка уезжал домой, в Манчестер. Возвращался с чем-то вроде рождественского кекса, пекла его Джимкина бабушка самолично – для нас. Вкус помню до сих пор. Коньячно-ромово-изюмный.

В понедельник после Пасхи Борис Дмитриевич приносил куличи. Пек их он сам. Тесто замешивал в ведрах. Куличи выходили превосходные, сдобные, изюмные, праздничные. В нашем сумрачном коридоре пахло ванилью.

Мы разбирали архивы, делали выставки, писали аннотации к кинопоказам, проводили экскурсии, болтали, гоняли чаи, смотрели фильмы, ходили на выставки.

В Музее всегда была живая жизнь, не только бумажная. Заходили в гости мультипликаторы Иван Максимов, Михаил Алдашин, Александр Петров, Юрий Норштейн. Именно в нашем Музее прошли их первые художественные выставки.

Когда я пришла в Музей, рукописный отдел возглавляла Марина Карасёва.

Первая наша с Мариной архивная (научная) публикации была: записки С.М.Эйзенштейна адресованные Э.В.Тобак. Эсфирь Вениаминовна работала монтажером у Эйзенштейна (на «Бежином луге», «Александре Невском», «Иване Грозном»). Она была монтажером и у других режиссеров, она всю жизнь проработал монтажером, но нас-то интересовал Эйзенштейн. Нас же всех великие интересуют. Эйзенштейн присылал Тобак записки по работе, часто ироничные, иногда грустные. Одну подписал так: «Ваш ученик профессор Эйзенштейн». Когда «Бежин луг» приказано было смыть, она по просьбе режиссера «настригла картинок», кадров. Они и сохранили образ фильма.

Я, разумеется, никогда не видела Эйзенштейна, но Эсфирь Вениаминовну я видела, дома у нее бывала, доказывала (мы с Маринкой доказывали), что хранимые ею записки не пропадут в Музее, не сгинут… Она для меня – не строчки в биографии, не фотография на удостоверении личности, а живой, реально существовавший человек.

Люди важнее бумаг.

Чуть позже меня в Музей пришла Лена Маневич, Елена Иосифовна. У нас она работала комплектатором. Помню, как мы с ней ездили забирать архив Оттена. Николай Давыдович вел обширнейшую переписку. Не так давно я опубликовала письма А.К.Гладкова. Письма театроведа Шнейдермана вот-вот выйдут в Петербурге. Так что архивы действительно живут. Занимают чьи-то умы, чье-то воображение, иногда – распоряжаются нашей жизнью.

Старики недоверчивы. Они хотят точно знать, что их архивы сохранят, что эти бумаги еще поживут своей жизнью. Старики хотят, чтобы их помнили. Конечно, мы все хотим, потому музеи и существуют – память человечества.

Лене старики доверяли. Они не просто свои бумаги или фотографии ей доверяли, – свою жизнь. Не Музею вручали, а ей лично. Она много лет проработала художником по костюмам на «Мосфильме», ее отец был сценаристом, преподавал во ВГИКе. Они хорошо Лену знали.

Как-то раз мы сидели с Леной на лестнице, на площадке. Лена курила (огонек сигареты мне и сейчас видится). Я спросила:

Лена, зачем вы работаете в Музее кино? Зарплата маленькая.

Зарплата маленькая, - согласилась Лена. И затянулась. И пепел стряхнула с сигареты.

Так судьба сложилась, - примерно такой был в конце концов её мне (или себе) ответ.

Напишу еще об одном человеке. Он тоже работал в Музее, но мы не встречаемся.

Он мне однажды сказал, что в человека можно влюбиться за одно только запястье, за жест, за интонацию, за что-то совсем другим невидимое, неясное, и самому-то влюбленному – смутное, неопределимое.

Вадим Павлихин составлял программы для кинопоказов (когда-то у Музея были свои залы, надеюсь, что еще будут). Он неизменно покупал нам, «девочкам», первую клубнику. Очень хорошо помню, как поняла, что он умер. То есть, совершенно твердо поняла, без сомнений. Хотя точно еще не знала и могла надеяться. Смотрела невидяще в окно с идиотской мыслью: больше он не пройдет по нашему сумеречному коридору в белых штанах. Вспомнились отчего-то его белые штаны. Вадим был щеголь. Или, точнее, - был бы. Если бы. У него все скорее в сослагательном наклонении, вся жизнь так прошла, - как возможность чего-то. Несбыточная.

Я говорю здесь именно об этих людях, потому что они стали мне близки. Потому что они – едва ли не самые важные люди моей жизни. Джеймс, Света, Лена. Марина. Бори уже нет с нами.

Лариса Григорьевна, Владимир Всеволодович, Шурочка – я счастлива, что встретилась с вами.

Музей – не гарантия вечной жизни. Музей не для будущего. И не для прошлого. Но он помогает увидеть и прошлое, и будущее. Разглядеть. Не потеряться во времени. Не пропасть в истории. Пока люди живы. Пока хоть кто-то.